Стихи

Все замерло… Я повторила слово…
Уход… Как почтальон стоял в дверях…
Прямоугольник темноты… И словно
в гуаши черной сгусток янтаря,
луна — мне друг сегодня… Стол, вино…
За нас! За то, что было суждено
и не было! За то, чтоб нынче снова
поймал смычок огонь луча дневного
и музыкой пошел хлестать в окно!
Всё вспомнилось… Душа к душе… Такого
стремления не ожидал никто:
из тяжести, из сладости былого,
из прожитого и пережитого
возникло чувство счастья… А потом
всё замерло. Я повторила слово

Золотая осень Левитана,
а за ней Саврасова грачи…
Приходи ко мне на полстакана,
в мой квадратик черный постучи!

Мы с тобой говорим на одном языке,
проваливаясь в снег среди черных силуэтов деревьев
или прислушиваясь к дождю, шумящему за окном машины,
закуривая, опуская шторы,
улыбаясь и покачиваясь в такт музыке,
откусывая Биг-Мак в апреле и в августе
и снова прислушиваясь, и снова к дождю,
смывающему зеленую краску трав.
На одном языке, который возникает из отдельных встреч-слов,
поднимающихся к Небу,
как стремление единого пламени, единого костра,
и сливающихся в один большой разговор,
в одно бесконечное слово — Слово Нашего Языка.

Я буду приходить к тебе во сне,
и сны твои наполнятся лугами,
зелёным лесом, желтыми стогами,
синицами, мелькнувшими в окне.
Я буду приходить к тебе всегда,
благодаря и подавая руку,
доверившись единственному звуку,
родившемуся, знает бог, когда.
Я буду приходить шутя, всерьёз,
на всякий случай, нехотя, в досаде,
в каракулях исписанной тетради,
которую, не важно, кто принёс.
Я буду… Будем мы. И жесткий круг
реальности рассыплется на части,
на ломтики, румяные от счастья.
В Начале было Счастие, мой друг.

Я согласовываю времена.
Когда забудутся воспоминанья,
когда на первое свиданье
придет последняя весна,
вся галерея, вся в портретах вёсен,
предстанет, уводя из зала в зал,
а под финал — одна большая осень.
Без перспективы. Сумерки, вокзал.
Я согласовываю имена
во временах, что были и что будут,
и вижу, будто проступают буквы
на полустёртых древних письменах,
и слышу, над поляной незабудок
живых имён восходит глубина.
Но иногда бывают времена,
как я ни бьюсь, со мною не согласны,
они бунтуют и бранят меня
за то, что не смогла прожить до дна
одну простую жизнь! Не сохранила
то, что любила, тех, кого любила!
А тьма бессониц — это ли цена
за ослепительные времена?
Ах, мне бы очутиться в них опять,
понять, принять, себя согласовать
и измениться. Или изменить…
Дрожит, дрожит связующая нить…

Нет, как нет, и нет следа,
отгремело — гром забылся,
в майском утре растворился
и простился навсегда.
Снова ясность чистых линий,
здесь — зеленых, выше — синих,
еще выше… — Нету силы,
не подняться никогда.
Подгонять за звуком звук,
торопить за летом осень,
а осень отзвуки уносит,
и сама вступает в круг:
в танец школьных промокашек,
в танец клякс и клятв вчерашних,
в круг друзей моих отважных
и пленительных подруг.

Утро завтрашнего дня —
что ушло, а что осталось?
что сбылось, а что казалось?
Мы, как прежде вместе, да?
Не дурман, не гром, не прихоть…
Что ж так празднично и тихо
умолкает наша скрипка?
Нет, как нет, и нет следа.

Один — сюда, другой — туда поезд.
Опять ломает дождь копья,
ничуть о зимах не беспокоясь,
мешает с грязью белые хлопья.
Один — сюда, другой… И путь накатан,
и ход отлажен, и попутчик нужен,
а где-то за вторым закатом
вас ждет уже готовый ужин.
А нам бы избежать хвори,
а нам бы добежать к школе,
а нам бы позабыть вскоре
покинувшего наш дворик.
Но вновь ломает дождь копья,
опять закат багровым красит.
Ах, если б жизнь, как лист, скомкать
и снова написать: здравствуй!
Мне с вами в этот путь поздно,
вам далеко, а мне — вот тут, рядом.
… Дитя проводит вас взглядом,
и сядем мы играть в поезд.

Тихо-тихо, почти неслышно,
завораживая, скользя
бродит луна по крыше,
звёзды лучами грозят.
Никого в задремавшем мире,
даже флейта в футляре спит.
Продолженьем луны в квартире
лампа горит, горит…
Согревает легко и мудро,
без начала и без конца,
её свет, превратившись в утро,
тень забот уберет с лица.
Значит снова переплетенье
глаз, улыбок, людской молвы…
А сегодня у вас — воскресенье,
и, как школьник, радуетесь вы.

И снова виден низкий дом и сад, а в нём,
глаза закрыть, и ты травы услышишь разговор —
о чем?
Кусты прозрачны и тихи, страшит дыханье их,
но вдруг с небес из тишины — гроза, и птичий крик
затих.
Скорей назад, скорей домой! Но ливень злой,
он догоняет и бежит с тобой!
Не торопись, малыш!
Какие тени там в углу? Каких людей
следы останутся в саду, в траве у тополей?
Каких людей?

Мой поезд вьется змейкой черных нот —
единственное соло в тьме кромешной.
Над ним осколочек луны плывет
свечой недогоревшей —
рождественской, венчальной, погребальной.
Душа и тело.
Бросает взгляд притихший и прощальный —
не догорела.

Не отвержи меня во время старости,
не отдерни руки, как будто боязно,
и себя не кори часами поздними —
я с тобой остаюсь, с тобой останусь я.
Дай увидеть еще раз небо чистое,
дай услышать еще раз песню дальнюю!
Днем осенним от дерева печального
отлетаем кленовыми мы листьями.
Голосами, хрипящими, но певшими,
отлетаем идущими и спящими,
и горят отражением распятия
чьи-то звезды, так рано ввысь взлетевшие.
Мне б одну ту звезду, да не дотянешься,
ту весну, где с тобою не надышишься!
Как лениво, как медленно колышется
эта штора под ветром утихающим.
Все, что помнит душа, то и останется,
чему быть суждено, пусть то и сбудется.
Не отвержи меня во время старости,
не отвержи меня во имя юности.
Дай увидеть еще раз небо чистое,
дай услышать еще раз песню дальнюю!
Днем осенним от дерева печального
отлетели кленовыми мы листьями.

Сколько лирики! Сколько слёз!
Акварельных размытых ночей!
Иронично или всерьёз? Тихий плёс…
И вопросы, вопросы: куда? почему? зачем?
Пониманье поздней — благодарность за всё, что даришь нам
в доброте своей вечной и в нашей дурной маяте,
значит замыслу быть, значит пальцам бежать по клавишам,
значит строчкам лететь, не задерживаясь на белом листе.

Те дома, где мы жили, давно уже осиротели,
даже эхо устало репетировать чьи-то стихи…
Как почти незаметно качаются жизни качели,
поднимаются мальчики, опускаются вниз старики.
Ты мой трудный ребенок, рожденный на мягкой метели,
я во имя твое отзвенела в миллион голосов,
посреди тишины наклонюсь над твоей колыбелью,
и замрут в удивленьи беспокойные стрелки часов.
Я, как птица, тебя высоко в небеса уносила,
укрывала надежно от будничных ссор и обид,
и за дерзость полета солнце крылья мои опалило,
синие перья пеплом посеребрив.
Появись еще раз, подари мне мое воскресенье,
дом остыл без тебя, никого, ни друзей, ни врагов.
О тебе, возвратившемся, молятся души деревьев,
плачут гордые камни, не дождавшись любимых шагов.
В мудрой книге земли будут новые рифмы и строчки,
будет время, как прежде, небрежно минуты ронять.
У твоей колыбели разбуженной маленькой дочкой
тихо всхлипнет свирель, а потом заиграет опять.

Я придумала эту маленькую страну.
Ты смеёшься, ты говоришь «нелепо,
маленькие корабли идут ко дну,
маленькие птицы не долетают до рассвета.
Я рисовала остров, памятью сохраняя
далёкую колокольню, видение неземное.
Ты рисовал море в глине и камнях
окружающее, заливающее остров водою.
Тебе непонятны были слова,
чужие мысли, чужие сны…
Я всё придумала. Я придумала тебя —
единственного жителя моей страны.

Говорили: жить так просто —
речка, лодка, облака…
Погоди, вот станешь взрослым —
всё поймешь наверняка.
Долго верилось, мечталось…
Говорили: подожди
еще маленькую малость —
счастье будет впереди!
Будет так, а не иначе,
и прекрасней, и светлей.
Очень часто жизнь собачья
веселей, чем у людей.
Говорили: в этом мире
счастье есть. Вот — Новый год,
круг друзей в большой квартире!
Или всё наоборот:
одинокая запруда,
вспышка солнечного дня…
Говорили: жить так трудно!
И запутали меня…
Никуда от вас не деться —
речка, лодка, звук весла.
Всё казалось — детство, детство,
оказалось — жизнь прошла.
Кто-то в ней запомнил звезды,
кто-то звездам смел грозить.
В этой жизни жить не поздно,
важно — жить!

Актеры снимают грим,
под маской лицо мелькнет,
и сеточка из морщин
появится и пропадет.
Актеры играют в жизнь
на пятачках арен,
а ночью снимают грим
и слышат биенье сцен.
А год переходит в год,
а роль переходит в роль.
И новый спектакль начнёт
невымышленный король!
Актёры играют в жизнь
на пятачках арен,
а ночью снимают грим
и кто-нибудь насовсем.

Мы были порождением зимы,
экспромтом космоса иль просто странной парой…
Но всё же были, были, были мы! —
Так явственно, и не состарить память.
…Как хорошо не слышать голос твой!
Не ждать письма, не замирать при встрече,
тебе вослед не помахать рукой
и голову не уронить на плечи.
Как хорошо, что не о ком мечтать,
гадать, терзать своё воображенье,
и ворошить «прекрасные мгновенья»,
как бусинки в руках перебирать…
Там, далеко, где ветер гнёзда вьёт,
там, где рождаются большие ливни,
уткнувшись в неба ласковый живот,
там, далеко, за птичий перелёт,
по краю жизни, — ты не проходил ли?

Дальше — проще. Дальше — яснее.
Нет потрясений — есть осмысление.
Былое множество прекрасных отношений
подчинено одному — главному отношению.
Давно количество сменилось качеством,
а ваша лирика — всё ближе к эпосу,
и романтические чудачества —
лишь вертикаль в журнальном ребусе.
Отбросить лишнее, отобрать важное,
структура жесткая, структура цельная…
Но как печально категория ставшего
оглядывается на категорию становления.

Я люблю тебя в синем апреле,
в сероглазой проснувшейся вербе…
Две сомкнувшиеся параллели —
это редко бывает, наверное.
Я люблю тебя ночью и утром,
утопая в звонках телефонных,
ежечасно и ежеминутно,
и во сне люблю, и в бессоннице.
Помнишь, время с ладоней стекало,
застывая в январской метели,
и, казалось, стихи возникали
на пределе, из чувства потери.
Я люблю, досаждая и прячась,
и опять возвращаясь к родному.
Может, ты меня любишь иначе,
я, увы, не люблю по-другому.

Ниоткуда возникшие, ни к чему не ведущие
две дороги, на время сплетенные,
кроны две, одиноко цветущие,
но в одни небеса устремленные.
Мы с тобой одним ветром качаемы,
наши листья уже перепутаны,
рядом с нами печальные путники —
вечно живы своими печалями.
Кем, когда это время оплачено?
Сколько рядом стоять, нам не ведомо.
Тень — внизу, а вверху — только свет один,
ничего кроме света не значащий.
Для чего-то возникшие, для чего-то звучащие
две мелодии эти в сплетении…
Наших дней отлетевших молчание,
наших будущих лет удивление.

Снова нас морозит зима,
снова мы растопим камин.
Будем говорить о делах,
о причудах нынешних зим.
Будем говорить ни о чем,
вглядываясь в дальнюю даль:
там поднимет Моцарт смычок,
и негромко вступит рояль.
И, как зверь, спустившийся с гор,
в инее весь и в серебре,
в дом войдет его Соль минор
и уляжется на ковре.
И забьётся заново пульс,
рукописью станет зола,
заблестит он, наш зимний путь…
Что ж, пойдем! Была не была!
Будем вспоминать имена
и соединять их в узор,
всех, кого наполнил до дна
и увел с собой Соль минор,
отводить и прятать глаза,
закрывать руками лицо…
Дальняя звезда-бирюза
утром упадёт на крыльцо…
Бьют часы, в который раз бьют,
их не остановится бег.
В доме нашем свет и уют,
а над домом вечность и снег.

Такая оттепель зимой
студёный праздник не нарушит,
но еще долго греет души
у нас с тобой.
И всё колышется дурман
давно увядшего букета:
запахи зелени и лета! —
Самообман.
Всё дальше лестницею лет,
всё выше,
в тот заключительный просвет
у вишен.
Цвет неба и дурман цветка,
ступени в отзвуках оркестра,
чужие лица в старых креслах,
но пока
есть дверь, распахнутая настежь,
где ветра сходятся пути…
Или товарища впустить в ненастье?
Впусти его к себе домой,
с ним чаю выпей…
Такая оттепель зимой
Впервые.

В нашем месяце много дней,
им, наверно, не счесть числа.
День Печали и День Теней
растворяются в Дне Тепла.
Дням Счастливым благодаря,
День Усталости и обид
Из Большого Календаря
будет вырван и позабыт.
День Любви зажигает свет
в полумраке пустых квартир,
День Игрушек и День Конфет,
долгий день под названьем Мир.
День Распахнутых окон и
День Бушующей зелени,
рассыпающей локоны
вкруг лица Земли.
День Души и День Просто так,
День, идущий за каждым днем,
День, который любил чудак,
что с собакой гуляли вдвоём.
День Оценок, Раздумья день,
День, попахивающий борщом,
День, в который вселилась лень,
День Дождя и День ни при чем.
День невыспавшихся мышей,
прогоняющих скуку прочь!
День, как грифель в карандаше.
День, не переходящий в ночь!
И еще очень много дней,
бесконечного ряда дни…
Ты покрепче вина налей
и бокал за них подними!

Папа — минтай, мизансцена, зарплата, машина.
Лёдя — отвертка, стамеска, уроки от скуки.
Саша — конфеты, печенье, английский с нажимом.
Мама — на кухне, на кухне, на кухне, на кухне.
Папа — подшей, постирай, постриги, потри спину.
Лёдя — купи, подари, дай, где хочешь, возьми на компьютер.
Саша — пропой, расскажи, нарисуй мне картину.
Мама — на кухне, на кухне, на кухне, на кухне.
Мама — в искусстве, в постели, в искусстве, в постели.
Пап а — «Феррари», балык, в пиджаке и на кухне.
Лёдя и Саша — с отличием , с папой, при деле.
Мама — в постели, в искусстве, в постели, в искусстве.

Я подарю тебе осень,
а в ней — золотой физалис,
физалис красив очень
и солнечен, всем на зависть,
сиреневую ромашку
в желтых прожилках лета,
клевер. А может кашку?
А может и то, и это!

Сентябрь, дожди, потухший сад,
свет фар вдали и позади…
Явь, повторенная стократ:
который год — сентябрь, дожди.
Который час? Который миг?
Зонта горбатый материк —
часть света в замкнутой душе.
Колёса старого «Порше»
массируют промокший двор.
Сентябрь крадется, точно вор,
связать водой концы концов
и взмыть в созвездье «Близнецов».
Мой личный дождь. Твой вечный страх
с осенней влагой на губах.

Нет леса, в котором нас нет, только сучья и ветви,
как стая теней, отслаиваются от стволов,
в простуженном марте гуляет подобие ветра,
гудя и взывая подобием колоколов.
Нет тропки, коль мы не идем по ней, грязь есть и слякоть,
крик продавцов с утра до ночи, рыночный говор,
и город без нас — это просто покинутый город,
от одиночества готовый заплакать.
Воздух, как ртуть, тает в прямоугольнике поля,
был он когда-то дыханием нашим, был тёплым,
нынче стекает серебряной нитью по стеклам,
не ощущая собственной боли.
Это мгла две тысячи пятого года,
цепь отречений, иллюзий, обида, расплата…
В белом сумраке обезумевшая природа,
кажется, примеряет свое последнее платье

Просто мы с тобой такие — полукошки, полумышки.
Просто мы такие звери — полуволки, полулюди.
Полурыбы, полуптицы — улетят, и их не слышно.
Полуптицы, полурыбы — уплывут, и их не будет.

Не повторится тот февраль, не повторится тот подснежник,
и увлекающая даль перетекает в неизбежность…
Я отпустила время вскачь, его стегая в хвост и в гриву,
и приближая, что ушло, и отдаляя то, что живо.
Но слава Богу, хоть на миг среди одной и той печали
рождалась музыка двоих так откровенно обручально,
она играла и цвела, соединяя сны и даты.
И слава Богу, есть друзья, не изменившие когда-то.
Первому снегу — детские губы,
первые вещи в пунктире квартир…
Рыжая лошадь в зелени луга
смотрит и смотрит в чужой объектив.
Благодарение тому, кто был со мною в круге первом,
но потому ещё живу, что есть и круг второй, наверно.
«Грустна вечерняя земля», — как просто выдохнуть такое
и обрести в душе покой так тяжело и беспокойно.
Пусть он закончит свой роман на историческую тему,
Переживёт она обман, исчезнет боль души и тела,
Погаснет черная луна над переделкинскою дачей,
и охнет глупая страна, когда товарищи заплачут.
Странное время странных итогов —
из-под небес, из последних жил!
Рыжая лошадь ходит под Богом,
рыжая лошадь по имени Жизнь.
Всё те же милые черты, не изменившиеся лица,
ложатся старые стихи на пожелтевшие страницы:
«Не бойся зимней кутерьмы — она ведь тоже часть природы.»
И слава Богу, есть, чем жить во все оставшиеся годы.
И будет теплою капель, и будет полною криница,
и повторится тот апрель, и тот шиповник повторится!
Мы соберем за шагом шаг почти разбитое на части,
и вспыхнет заново душа от двух свечей — любви и счастья.
Старого дома старые ставни,
старое солнце над головой…
Рыжая лошадь смотрит устало,
смотрит и тает за синей горой.

У тебя игра ума, у меня — безумия.
Ты равниною полна, я полна Везувием.
У тебя ухожен дом, у меня разгром кругом.
У меня зато котенок к туалету приучён.
У тебя цветок в горшке, у меня — на поле.
Твоё сердце на замке, а моё — на воле.

Позабыть про театр!
На рояль — наплевать!
За потоком дождей
из окна наблюдать!
И пройтись под дождём,
и прилечь на траву,
и побыть одному —
не разбавленному
кипяченой водой.

А еще здесь всё белым-бело, и скоро
Растянувшийся от луга до залива,
ежечасно изменяющий названье —
мы конечно поселиться в нем могли бы,
если б знали, где мы сами, с кем мы сами.
Если б видеть этот лес и этот воздух,
дом с крыльцом и выходящих нас под утро
на траву, в которой прячутся минуты,
как роса под утро прячется в осоку!
…А еще здесь долго бухают собаки,
целый день у дома музыка играет.
День кончается, и дети засыпают,
слава богу, отдыхаешь от забав их.
День кончается, а дети вырастают
незаметно между лугом и заливом,
где однажды повстречаться мы могли бы,
если б стали разведенными мостами.
А пока здесь все белым-бело, и скоро
чернозем морщин январский снег не тронет,
не разбудит, не догонит, не догонит
южный ветер — зимний город.

Когда-нибудь и я спущусь к земле,
тень расстелю и облаком укрою
тот сад, где пахнет яблоками хвоя,
где ирисы взрослеют, осмелев.
Не тяжело смочить росой траву,
пройтись дождем по выцветшей веранде,
смыть лишнее, подкрасить синеву —
не из нужды, а просто бога ради.
И растворяясь медленно в росе,
стекая по стволу заморской вишни,
я буду говорить с тобой, как все,
и наконец-то ты меня услышишь.

Вселенная смеётся надо мной
и крылья бабочки колеблет в ритме пульса…
Очнувшаяся хрупкость бытия, —
лети!

Моя любимая! — Любимая? Твоя?
Весенний сон по-шубертовски краток,
он был на миг у вечности украден,
чтоб вновь пропасть в заоблачных краях.

Не просветленье, не искусство,
хотя, наверно, благодать —
смотреть на Вас глазами грусти
и чувство с чувством рифмовать.

А она опять приходила,
помня лишь неизменность счастья,
зная только источник света,
видя только одно лицо.
Возникали вокруг работяги,
перестраивали жилище,
перекраивали участок рощи,
перебрасывали песок.
Она просто бродила рядом,
слыша только одышку лестниц,
видя только усталость кресла,
отдыхающего в углу.
А потом она оставалась,
когда запирали двери,
и сугробы тянулись к окнам,
помня только старое лето,
скрип качелей и смех детей.
А потом она улетала.
Чуть теплей становился иней,
и чуть вздрагивали синицы
от солёных снежинок сверху.
Возникали вокруг работяги,
перекраивали участок рощи,
пересаживали кусты малины —
от солёных снежинок снизу
она слаще была и крупней.

Я научилась жить на глубине
средь мутных вод и водорослей вязких.
И мне уже достаточно вполне
воспоминаний странных и бессвязных —
о дятлах, начинающих рассвет
то тут, то там своим веселым стуком,
о бабушке, закутавшейся в плед,
немецким занимающейся с внуком.
Как просто и действительно легко
не проникать в цепь судеб и событий,
не совершать известных всем открытий,
не плыть за отраженьем облаков,
царить внутри, не с кем-то, не вовне.
Какая вольность — жить на глубине!

Облетает облепиха опять,
пляшут стайки запоздалых опят,
и не зная про сентябрьскую грусть,
пляшет черный, пляшет заспанный груздь.
Пляшут ножечки в руках грибников,
«танец с саблями» звенит меж пеньков,
А кукушечку уже не слыхать:
сколько ж можно вам, друзья, куковать?
Сколько можно, погружаясь в года,
сожалеть, что не придешь никогда,
не услышишь, как поляны тихи.
А в корзинке то грибы, то стихи!
Это осень в листопаде до пят
погулять выводит стайки опят,
это ливень, возвышающий лес,
это сосны — продолженье небес!
Облетает облепиха, и вот
наш осенний Новый год настает,
и теплеют на закате сердца.
Просто осень! Просто жизнь без конца!

Я эту жизнь раскрашивала в цвет
любви и неба, сумрака и муки,
а жизнь в ответ распахивала руки
и посвящала в таинство планет.
Я эту жизнь любила, как тебя,
порой казалось, что тебя чуть больше,
но небеса сияли: воля божья,
живи и пой, о прошлом не скорбя.
И обнажалась ветвь календаря,
летели дни, как листья в свете просек.
Душа училась погружаться с осень,
благословляя и благодаря.
Всю жизнь я пела песенку одну,
простой мотив, над временем парящий,
лишь он и был живым и настоящим,
лишь он и мерил жизни глубину.

Не волнуйся, мне давно уже не больно,
круг замкнулся — ни убавить, ни прибавить.
Я в деревню под названием Заборье
уезжаю от тебя и за грибами.
С днем рожденья, лес! Ты ждал меня так долго,
выбегая всеми тропками навстречу,
я сегодня и свободна, и бездомна.
Время лечит? Может быть. Лес точно лечит.
С ним приходит проницательность, как милость,
лишь ветвей его игольчатых коснусь:
Никогда — это Всегда со знаком минус,
А Всегда — годами выстраданный плюс.
Слово «нет» в костёр бросаю, словно хворост,
словом «да» вокруг всю живность окроплю,
и прислушаюсь к берёзовому хору:
«Не волнуйся, я всегда тебя люблю!»

Возможно ль ветер упрекнуть в отсутствии порыва?
Вулкан потухший упрекнуть в отсутствии огня?
И нам сегодня не решить, кто был несправедливей,
а жизнь твою не упрекнуть в отсутствии меня.

Прикоснуться к этой боли и оглохнуть,
и уже не слышать собственных печалей.
Прикоснуться, задохнуться — сердце гложет
Си минорное последнее звучанье.
Что фанфары, подгоняющие славу!
Что дубравы в пятидольном вальсе детства!
Си минор над Александро-Невской лаврой,
точно сторож, охраняет сон младенца.
Всё едино, рядом музыка и тризна,
белый лебедь, черный лебедь — вечно двое.
Сколько можно умирать в пределах жизни?
Сколько можно воевать с самим собою?
Что за ночь, в которой не смыкаешь веки,
Что за день, в котором думаешь о хлебе…
Век стареет, а душа летит над веком
сквозь молитвы, переполнившие небо!
В си миноре, в синем море, в небе синем —
что вам грезилось и в той, и в этой дали?
Безмятежно ль зазвенели клавесины?
Мужики ли на гармошках заиграли?
О, Господи!

Клубы зимы, вихрь февраля, полночь.
Как побелела вмиг земля, помнишь?
И мы из рода белых птиц сами.
Ты помнишь, с горки вниз неслись сани?
Мальчишкам радостью была вьюга,
а мы глядели всё друг на друга.
Вот в нежных варежках зимы вишни,
а рядом, видишь, это мы! Видишь?
Снег разжигал под фонарем искры,
и до сих пор всё близко так, близко.
Стремишься прошлое забыть? — Полно!
Ты — человек, который н а с помнит.
Я увеличиваю стократно
те нескончаемые стоп-кадры.
Вот скрыли новые дома гору.
Ты помнишь, мама умерла? Горе…
И пусть молчит твой телефон в полночь,
я всё равно могу спросить « Помнишь?»
Но вдруг придет нелегкий час,
когда уйдет один из нас,
и прозвучит в последний раз:
А помнишь?

Здесь хорошо. Здесь солнцем мир согрет,
и места нет ни зависти, ни злобе.
Душа здесь откликается на свет
души иной, и радуются обе.
Здесь всем всегда одна благая весть,
одна любовь, не знающая края.
Свеча горит здесь и не догорает.
Цветок цветёт, но не спешит отцвесть.
Здесь все разгадки самых тайных тайн,
которые постичь пытались там.
Там хорошо. Там снег на проводах.
Лесное незабудковое лето.
Там спят, к земле прижавшись города,
а чьи-то губы шепчут ночью: где ты?
Там ветер бьётся в паруса страстей.
Там царствует безудержность мгновенья.
Там матери, кормящие детей,
благословляют чудо повторенья,
и всё целуют детскую ладонь,
и всё клянутся ликами Мадонн.
Здесь вечный вальс цветов. И здесь звучат
мелодии одной виолончели.
Здесь между звёзд разбросаны качели —
в них маленькие ангелы летят.
Там, невзирая на законы тьмы,
глаза к созвездьям поднимают люди.
Там живы и давно уж прощены
все те, которых мы так долго любим.
И дирижер, не нами приглашен,
взмахнет рукой: всё будет хорошо!

Осенние розы, холодные розы укроем
еловою хвоей, хрустящею хвоей на случай —
вдруг грянет мороз, вдруг придет непременно трескучий?
А впрочем, трескучих морозов нет в наших краях.
Осенние розы, холодные розы… За ними
разбуженный иней и след обновленных полозьев,
но кто-то в санях непременно окликнет и спросит:
«Зачем ты опять возвращаешься в наши края?
В осеннее небо, в холодную зиму без света,
где чертит игла круг отмеченных временем арий,
где, может, танцуют, а может быть ходят по краю?
А впрочем, наверное, нет в нашем крае краёв».
Осеннее утро. Туман. Электричка. Спасенье
в простом приближеньи, в скольженьи по осени вязкой
навстречу двум розам, когда-то живым и прекрасным…
Нас будто на прочность испытывал мир лепестков.

Виолончельное «прости» и валторновое «прощаю»,
уходит в сумерки мотив, и со свечами, со свечами
в давно обещанную высь, как звуки восходящей гаммы,
уходят персонажи Гайдна: прощай-прощай, прости, простись.
Простимся, но… Конечно, «но».
(Бездушная условность слова!)
Но — пусть нам будет суждено
когда-нибудь проститься снова,
за стрелкой солнечных часов идти, не замечая ночи,
и вновь кидать пригоршни строчек
на диск весов!
Ведь есть сад! Свет! Жизнь!
Мякоть дождей и туманов!
Июнь кружит
Над земляничной поляной.
Как горько пели две трубы,
когда мгновенья истекали,
мы шли по линиям судьбы,
но разошлись по вертикали.
Давно угаданная синь,
как птица, в руки не давалась,
казалось, это лишь усталость,
упадок сил.
Ведь есть сад! Сирень!
Чудо друзей и оркестров!
Есть час и день
тот, что зовется Воскресным!
Давайте не терять пути,
неверным верить обещаньям,
виолончельному «прости»
и валторновому «прощаю»!
Тогда у неба на краю,
земные звезды зажигая,
возникнут персонажи Гайдна:
прощай-прощай, люблю-люблю…
Вернутся персонажи Гайдна
в глухую комнату мою.
Прощай. Вернусь. Люблю.

Когда мы вернёмся с тобой в переделкинский лес,
в струящийся свет, заполняющий прорези хвои,
июньское небо обнимется с первой травою,
а наше дыханье поднимется выше небес.
Когда мы вернемся, в реке потеплеет вода,
и солнечный день удлинится на наши мгновенья.
Исчезнут тревоги, услышится детское пенье,
когда мы вернемся. Когда?
На тысячу снов распадутся родные места,
состарится дом, нас как будто бы не узнавая,
а там, где мы жили, по-прежнему бродят трамваи,
и прячась в тумане, всё те же стоят ворота.
Кудесников нет, не бывает, зови — не зови…

Недолог роман — бесконечны земные преданья.
Мы степень любви разделили на степень страданья,
чтоб время страданья умножить на вечность любви!
Когда мы вернемся с тобой в переделкинский лес!
Скажи, разве можно однажды туда не вернуться?
Не выстоять, не улыбнуться и не прикоснуться
к сиянью, которое в нас проникает с небес?

Он был дирижером известным,
она же писала статьи.
Однажды на сцене прелестной
к пюпитру они подошли.
«Пропойте мне партию баса»,—
он робко её попросил.
Улыбка тотчас же угасла:
«Для баса уже нету сил».
«Тогда мы симфонию Гайдна
исполним в четыре руки,
Возможно, моя дорогая,
что руки не так уж плохи?»
— Увы, растяженье в запястьях…
— В обоих?
— В обоих. Увы.
— Так слух не позволит пропасть нам!
Послушаем музыку мы!
И сблизил их «Реквием» Верди,
на них снизошла благодать…
Кто смеет, тот может проверить,
как Верди умеет сближать.
Цвели азиатские вишни,
дразня и качая их сон,
Джузеппе на цыпочках вышел,
но утром вошел Мендельсон!

Когда ты в небесах,
на земле будет больше солнечных дней!
(Строчка похожа на перевод с арабского.)
Снежное поле в душе твоей и моей —
Цепь отражений зеленого
над каплей красного.
Девочка-лотос,
ведомая всеми высшими силами,
из раннего солнца сотканная,
израненная,
сплав муки и мужества…
Благодарю тебя, милая,
за твердость луча, по которому шла в незнаемое,
сквозь черное зеркало —
в бездну синего!

Расщепили, как атом, под видом души исцеленья,
развели по твердеющим каплям отдельных орбит…
Не забудь про меня в предрассветной и тёплой Вселенной,
ощути ещё раз, как два полюса сводит магнит.
Обучали нещадно в скитаньях от века до века
быть, кем следует быть, и любить всем векам вопреки.
Говорят, не войти ещё раз в ту же самую реку,
мы войдём, но при этом изменится русло реки!
Ну а если — не мы? Если порознь, как грунт и растение,
И колотится сердце в закрытую наглухо дверь,
Если мне не попасть в ряд прекрасных твоих обретений,
Не забудь моё имя в коротеньком списка потерь!
Искушения жгут, устоишь перед ними едва ли…
Забывай меня с лёгкостью. Если расплёскана суть.
Но когда соберёшься в иные незримые дали.
Не забудь про меня! Про меня не забудь!